«А что война? Ты ощущаешь здесь какую-то войну?» Независимые социологи провели четыре недели в Курске — в период оккупации части региона ВСУ. Вот что они увидели

После полномасштабного вторжения Вооруженных сил РФ в Украину российским социологам стало очень трудно исследовать настроения россиян. Сколько людей внутри страны поддерживают войну, как отличаются мнения тех, чьи семьи затронули боевые действия, от тех, кого это пока не коснулось, как прячут свои взгляды противники конфликта — все это, по сути, табуированные для независимых ученых области. Особенно для ученых, которые работают в России.

Тем ценнее работы, подобные новому докладу Лаборатории публичной социологии — основанного в 2011 году коллектива исследователей, изучающих российские социальные проблемы и политическую ситуацию. Это работа, написанная на основе уникальной этнографической экспедиции. Две исследовательницы отправились в Курскую область вскоре после оккупации части региона Вооруженными силами Украины в августе 2024 года. Первая провела в командировке три недели в сентябре и октябре того же года, побывав в Курске и одном из поселков недалеко от города. Вторая — четыре недели в ноябре и декабре в областной столице. Все это время исследовательницы вели наблюдение за местными жителями: волонтерили в центрах гуманитарной помощи, заводили знакомства в общественном транспорте, такси, кафе, барах, парках и других пространствах. Итогом стал большой доклад, который будет опубликован на сайте Лаборатории публичной социологии в понедельник, 29 сентября. «Медуза» публикует отрывок из текста. Это сокращенный вариант главы, посвященной тому, как приход боевых действий на территорию Курской области изменил повседневную жизнь в регионе.

В этом тексте встречается мат. Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, изучите другие наши материалы.

Танцы под сирену

В сентябре 2024 года Курск встретил нашу исследовательницу сигналом воздушной тревоги, группой военных и укрытиями от бомбежек. Описав первые минуты пребывания в городе, исследовательница продолжила:

Игнорирование сигналов тревоги оказалось повсеместной общественной нормой. «Вдруг завопила сирена, — записала исследовательница в дневнике. — Никто (как обычно) не обратил внимания» (Курск, декабрь 2024). «Неожиданно включилась воздушная тревога, — это цитата из дневника другой исследовательницы. — Карина [волонтерка] только на секунду остановилась, прислушалась, что-то фыркнула, а потом продолжила перекладывать вещи как ни в чем ни бывало» (центр гуманитарной помощи, Курск, сентябрь 2024). Судя по рассказам курян, поначалу — то есть в августе 2024 года, — когда сигналы тревоги были новым явлением и звучали гораздо чаще, люди реагировали на них, однако вскоре перестали их замечать. Горожане отчетливо помнили, что «раньше» сигналы тревоги было слышно, — вероятно, уже к середине сентября люди привыкли к этим звукам настолько, что действительно перестали их слышать.

Показательный диалог произошел между исследовательницей и водителем такси, который заверил ее, что в городе «в последнее время уже все тихо, спокойно». В ответ на упоминание работы сирены, он объяснил, что «раньше она звучала чуть ли не каждые полчаса, а сейчас, может, пару раз в день бывает». А затем признался, что не слышал ее сегодня, — хотя исследовательница точно помнила, что сигнал тревоги уже звучал в этот день (м, около 40 лет, водитель такси, житель Курска, Курск, декабрь 2024).

В другом похожем разговоре участвовали живущие в ПВР беженки. Одна из них поделилась с остальными наблюдением о том, что в Игловке сейчас «тишина, и даже сирена не работает какой день». Когда находящаяся рядом исследовательница возразила, что сирена была буквально вчера, другая беженка, не вступая в спор, попыталась поддержать наблюдение соседки: «Но уже не так, как раньше, сирена, да? Это ужас был» (обе: ж, около 40 лет, профессии неизвестны, беженки, Игловка, октябрь 2024).

Похожим образом жители Курска игнорировали укрытия (или не знали о них вовсе). Так, в разговоре с исследовательницей волонтеры Костя и Андрей, у которых она поинтересовалась, «бегают ли они в укрытия» во время работы сирены, попросту отрицали их наличие: «Нет. Нет укрытий. Какие укрытия? В те бетонные коробки я заходить не буду». Андрей согласился с Костей: «Их нет, в домах нет укрытий» (оба: м, около 22 лет, волонтеры, жители Курска, Курск, ноябрь 2024). Обе исследовательницы не раз видели убежища в жилых домах, а согласно карте, укрытий этого типа в Курске было значительно больше, чем свежепостроенных «бетонных коробок».

Исследовательницы сами довольно быстро перестали обращать внимание на сигналы тревоги. Так, например, одна из них сделала в дневнике следующую запись:

Эта исследовательница приехала в Курск в ноябре 2024 года, когда коллективная поведенческая норма уже сформировалась и закрепилась. И именно эта норма, а не формальные рекомендации, предписывающие «чувствовать опасность» и «искать укрытие», моментально стала регулировать ее поведение и восприятие.

Исследовательнице же, которая посетила город в сентябре 2024-го, удалось увидеть — пусть всего пару раз — иные реакции на сирену тревоги в общественных местах:

Показательно, однако, что даже в этом случае девочка описала игнорирование сирены тревоги в качестве нормы, а реакцию подруги представила как исключение: «Вот она боится» (а значит, остальные по умолчанию нет).

Кроме того, важно, что обе девочки реагировали на ситуацию со смехом. Шутливое — часто демонстративно шутливое — отношение к ситуации опасности встречалось многократно. Юмор — наряду с игнорированием, незамечанием и забыванием — можно считать одной из стратегий опривычивания войны в повседневности горожан. Собеседники рассказывали истории про сирены и взрывы чаще всего в юмористическом регистре, со смехом, экспрессивными выражениями или шутками. 

Вот характерный пример того, как ситуация тревоги была «улажена» группой из учительницы и двух юных волонтерок, студенток колледжа. Дело происходило во дворе центра гуманитарной помощи:

Рассказывая об испуге в шутливой, преувеличенно-театральной манере, смеясь в ситуации потенциальной опасности, люди могли переводить восприятие происходящего из чрезвычайного в обыденное и тем самым нивелировать ощущение тревоги. Другими словами, они как бы «упаковывали» проявления войны в знакомые, безопасные культурные формы. В речи это иногда происходило через называние явлений военного времени словами из реальности мирного, подобранными по формальному сходству. Например, обе исследовательницы слышали, как взрывы от работы ПВО называют «салютами».

Характерно, что такого рода приемы юмористического переописания проявлений войны со временем начинали жить своей жизнью. Исследовательница, приехавшая в Курск в ноябре — декабре 2024 года, не раз наблюдала их использование в отсутствие непосредственной военной опасности:

Проявления войны превратились в материалы для имитации, игры и шуток — и вместе с этим из них уходила тревога. Подобные процессы «переработки» чрезвычайного в повседневное можно было наблюдать в период пандемии, например, когда дети играли в ковид. Жители Курска в каком-то смысле изобрели эффективные защитные меры против защитных мер. К слову, городская защитная инфраструктура тоже подвергалась действию этих мер: бетонные укрытия, судя по запаху мочи в них, использовались частью горожан как общественные туалеты.

Однако в некоторых ситуациях проявления войны было невозможно игнорировать — они создавали помехи в повседневной рутине горожан. Так, собеседник исследовательницы, житель окраины Курска, жаловался на ежедневные пробки из-за установленных блокпостов и наплыва беженцев, которые, с его точки зрения, создавали дополнительную нагрузку на дороги, соединяющие Курск с селами. Именно этот «пиздец на дорогах», а не сигналы тревоги, звуки ПВО и другие непосредственные проявления войны не давали ему возможность забыть о режиме КТО (м, около 25 лет, профессия неизвестна, житель Курска, Курск, октябрь 2024).

Зачастую официальные защитные меры попросту вызывали у людей раздражение. Куряне не только старались не замечать сигналы тревоги и осознанно бездействовать («в бетонные коробки я заходить не буду»), но и предпринимали активные действия, чтобы дистанцироваться от назойливой войны — переворачивали телефоны, выключали уведомления, отписывались от новостных каналов. Вот как рассказывал об этом один из собеседников нашей исследовательницы в курском баре: «Раньше у нас оповещения и эсэмэски приходили. Но только через час после сирены. И эти эсэмэски ночью заебывают. Я просто телефон уже начал класть дисплеем вверх, чтобы оно хотя бы не сверкало» (м, около 25 лет, профессия неизвестна, житель Курска, Курск, октябрь 2024).

Более того, горожане ожидали подобного поведения и от других — например, от соседей. Следование мерам предосторожности не только не считалось нормой (как в примере с девочками в укрытии — «вот она боится»), но иногда и вызывало негодование. Хороший пример тому — жалобы мастерицы по маникюру нашей исследовательнице на своего соседа:

Иногда собеседники принимали решение отказаться от защитных мер исходя из бытовых, прагматических соображений. Так, например, та же мастерица по маникюру, когда исследовательница спросила ее про пленку на окнах, замеченную ею в Курске, рассуждала о ней в категориях, в которых люди говорят о ремонте квартиры или покупке бытовой техники: «Хорошая бронепленка дорого стоит. А я на съемном жилье!» — объяснила она и затем пустилась в подробности: «Там выходило на все окна тысяч 28. Я такая: „Пффф! Неее, я такое удовольствие не хочу оплачивать!“» Она привела еще несколько аргументов вроде дороговизны специалиста, которого нужно нанять, чтобы приклеить пленку надлежащим образом, и резюмировала: «Видимо, не судьба. Ну и на хер» (ж, 25 лет, мастер по маникюру, жительница Курска, Курск, ноябрь 2024).

Горожане и сами подмечали опривычивание войны. Показательный диалог, например, состоялся у нашей исследовательницы в одном из курских баров. Как всегда, она познакомилась и болтала с кем-то из его посетителей, и в какой-то момент поинтересовалась у своих собеседников, как же им живется в Курске во время войны. Один из них тут же ответил: «А что война? Ты ощущаешь здесь какую-то войну?» Исследовательница вспомнила, что услышала сигнал воздушной тревоги, едва сойдя с поезда. «Ну, сирены на постоянной основе, и все. Для нас уже как обыденная часть», — ответил молодой человек (м, около 25 лет, профессия неизвестна, житель Курска, Курск, октябрь 2024).

Курск и Белгород накануне 2025-го

«Да какой праздник — у нас война» Фоторепортаж из Белгорода и Курска — двух главных российских городов в прифронтовой зоне. Новый год там встречают под звуки воздушной тревоги

9 месяцев назад

Курск и Белгород накануне 2025-го

«Да какой праздник — у нас война» Фоторепортаж из Белгорода и Курска — двух главных российских городов в прифронтовой зоне. Новый год там встречают под звуки воздушной тревоги

9 месяцев назад

При этом важно избежать впечатления, которое может возникнуть у читателя, находящегося далеко от Курска и от войны: «Должно быть, с людьми в Курске что-то не в порядке — они не испытывают страха и не следуют элементарным мерам безопасности». Это не так. Напротив, защитные стратегии курян — часто осознанный, отрефлексированный выбор, помогающий сохранить психологическую стабильность.

Например, Настя, с которой наша исследовательница познакомилась в баре, призналась ей в том, что «относиться к жизни с юмором» — единственно возможный для нее выбор, потому что в противном случае она «ляжет в дурку», учитывая, что у нее уже был опыт ментальных заболеваний. В частности, начало войны пришлось на период, когда она еще проходила лечение, и «эти сирены» ей «мерещились». Поэтому, как резюмировала Настя, «либо я к этому отношусь легко, шуточно, либо мне становится хуево — с депрессией, с галлюцинациями и так далее. А мне это не надо» (ж, около 25 лет, профессия неизвестна, жительница Курска родом из приграничья, Курск, октябрь 2024).

<…>

Поддерживая привычный ход вещей, куряне защищали себя от страха. Если к сирене и «баханьям» на фоне можно было привыкнуть, то непосредственные столкновения с угрозой, локализованной в конкретном, близком и знакомом месте, все-таки вызывали у горожан неподдельный испуг. Именно такой опыт врезался в память и оформлялся в рассказы, которыми люди активно делились друг с другом. Так, например, Дима, с которым наша исследовательница познакомилась в одном из курских баров, описывал, как ПВО «сбивали дрон», неоднократно делая акцент на близости произошедшего к собственному дому. Он подчеркивал пережитые им эмоции и ощущения: громкие звуки полета дрона или яркий «алый цвет от взрыва на стене дома», на которую он смотрел из собственного окна. «И вот сидишь на это смотришь — нереально страшно становится. Прям возле нашего дома. Это был очень стремный день» (м, около 22 лет, студент, житель Курска, Курск, октябрь 2024).

С одной стороны, через циркуляцию таких свидетельств разные районы города маркировались как более или менее опасные: «Сестра у меня живет в ж/д районе — там, где эти „бахи“ основные происходят, в частном секторе. Там прямо жутковатенько» (ж, 25 лет, мастерица по маникюру, жительница Курска, ноябрь 2024); «У них там на окраинах где-нибудь пиздец происходит постоянно. И видно, как что-то летит и хлопает чаще» (ж, около 25 лет, профессия неизвестна, жительница Курска, Курск, октябрь 2024). С другой стороны, подобные сравнения давали говорящему возможность представить свое положение как менее проблемное («у них там пиздец», «вот там страшно» — а значит, «здесь» нормально). Многие бы подписались под комментарием волонтерки Богданы, которым она поделилась в момент сигнала воздушной тревоги: «Главное, чтобы сюда не прилетали» (ж, около 20 лет, студентка ПТУ, волонтерка, жительница Курска родом из приграничья, Курск, сентябрь 2024). Истории из личного опыта преподносились прежде всего как исключения из правила, которые остались в прошлом («это был очень стремный день»). Иными словами, с помощью таких рассказов ситуации пережитой паники отодвигались во времени и в пространстве — это было еще одной защитной стратегией курян.

Именно личная безопасность в конечном итоге становилась индикатором общей «нормальности», поэтому люди объясняли себе и другим, что лично им ничего не грозит. Так, уже упоминавшийся выше Дима на вопрос о том, не бывает ли ему страшно в городе, где звучат звуки сирен и взрывов, дал, на первый взгляд, парадоксальный ответ. Он объяснил, что звуки взрывов, наоборот, свидетельствуют о безопасности, поскольку «свой снаряд не слышно», а значит, «переживать не о чем». Под «своим снарядом» Дима имел в виду тот, который попал в человека: «Если ты слышишь снаряд, значит он прилетел не по тебе. Вот я стараюсь с этой точки зрения действовать. Я услышал, значит, по мне не прилетело, я цел, все нормально» (м, около 22 лет, студент, житель Курска, Курск, октябрь 2024). Показательно также, что эту «концепцию», согласно которой звук взрыва означает не «опасность», а «безопасность», Дима изобрел не сам, а услышал от других — то есть люди делились этой точкой зрения друг с другом.

При этом, разумеется, собеседники прекрасно понимали, зачем нужны правила безопасности. Иногда они даже слегка оправдывались перед удивленными исследовательницами за свою беспечность. Так, Дима, поделившись своей точкой зрения, оговорился: «Конечно, это такая позиция не очень, потому что прятаться надо, когда тревогу объявляют. Это по-хорошему». На вопрос исследовательницы о том, почему же не прячется он сам, Дима ответил: «Работать надо, надо зарабатывать» (м, около 22 лет, студент, житель Курска, Курск, октябрь 2024). Кажется, что смысл этой внезапной ссылки на работу (до этого речи о работе и заработке не заходило) состоял в том, чтобы дать какое-то социально приемлемое объяснение избеганию правил. Прятаться надо, но ведь и работать тоже надо — кто будет спорить с этим утверждением? Приходится выбирать что-то одно.

<…>

Военные без войны

Еще одной характеристикой городского ландшафта Курска было постоянное присутствие в нем военных. Как оно отражалось на социальной жизни города? Мы встречали три типа отношения горожан к военным: пиетет и симпатия; презрение и страх; и, наконец, безразличие.

У части горожан военные вызывали подчеркнуто положительное отношение: уважение, симпатию и желание понравиться. Например, барменка Вика, которая регулярно встречала военных в качестве посетителей, сообщила, что в основном они ей «очень нравятся», что все они «максимально эрудированные, воспитанные» и, не считая редких исключений, «адекватные, осознанные ребята» (ж, около 25 лет, жительница Курска, Курск, ноябрь 2024).

Исследовательницы замечали и примеры знаков внимания со стороны женщин к военным. Так, однажды одна из них записала: «На одной из остановок из окна маршрутки я увидела двух девочек, которые болтали и улыбались какому-то парню в военной форме. Они явно флиртовали с ним. „Глазки строят“, — подумала я» (Курск, сентябрь 2024).

Военные иногда получали символические привилегии — например, скидки в магазинах или неформальный доступ к услугам. Один раз исследовательница увидела, как военный подошел к уже закрытому киоску с табаком. Через опущенные жалюзи проглядывал свет — и мужчина постучал в дверь. Дверь приоткрылась, наружу выглянула продавщица, которая объяснила, что магазин закрыт. Почти сразу, однако, она уточнила: «А что вам надо?» Услышав ответ, она проговорила: «Ладно. Давайте я вас обслужу», — и впустила его внутрь (Курск, октябрь 2024). Иными словами, пиетет и уважение по отношению к военным являются одними из распространенных, нормальных реакций на их появление в городе.

Одновременно исследовательницы с такой же регулярностью сталкивались с представлениями о военных как о неадекватных, опасных, нечистоплотных, агрессивных, травмированных и делинквентных людях, с чьим присутствием город становится опаснее.

Так, один из собеседников нашей исследовательницы в разговоре с ней возмущался тем, что некоторые военные, «которые как будто пьяные или обдолбанные», иногда заезжают в ремонтный сервис, где он работает, и просят обслужить их без очереди (м, около 25, сотрудник сервисного центра, житель Курска, Курск, декабрь 2024).

Жуткую историю с участием военного рассказал исследовательнице один из волонтеров центра гуманитарной помощи, Костя (м, около 22 лет, студент, житель Курска, Курск, декабрь 2024). Костя стал свидетелем следующей сцены во дворе прямо под окнами офиса: двое пьяных мужчин подрались, в результате чего один из них упал на землю. Лежа на асфальте, он кричал: «Я воевал! Верни 200 тысяч! Я сожгу твой дом!» Позже первый вернулся с другим мужчиной, и они вдвоем начали избивать лежачего отбойным молотком. Когда, спустя час, приехали скорая, полиция и Росгвардия, выяснилось, что избитый — действительно участник «СВО». При этом военный отказывался писать заявление на обидчиков, и росгвардейцу пришлось ударить его лбом о карету скорой помощи, чтобы заставить это сделать. Военного увезли на скорой, а нападавших задержали. Хотя в этой истории военный фигурирует в первую очередь в роли жертвы, она демонстрирует связь между наплывом военных и увеличением насилия и агрессии в городе в представлении части его жителей.

Подобные истории обладали своего рода «медийным потенциалом» — ими делились с другими. Циркулируя среди горожан, эти сюжеты закрепляли еще один вариант нормы в отношении к новой социальной группе и меняли восприятие городского пространства, которое по крайней мере частью жителей начинало считаться опасным и сопряженным с рисками насилия.

Еще один пример этнографического исследования настроений в регионах

«А когда уже победа-то наша будет?» Независимые социологи на целый месяц погрузились в повседневную жизнь небольшого города — чтобы понять, как россияне относятся к войне в Украине. Вот что они выяснили

год назад

Еще один пример этнографического исследования настроений в регионах

«А когда уже победа-то наша будет?» Независимые социологи на целый месяц погрузились в повседневную жизнь небольшого города — чтобы понять, как россияне относятся к войне в Украине. Вот что они выяснили

год назад

Наконец, можно осторожно предположить, что многие горожане привыкли к военным в городе примерно так же, как к сигналам тревоги. В качестве иллюстрации приведем сцену, которую наблюдала одна из исследовательниц, стоя в очереди за шавермой. Перед ней шаверму заказывал военный:

Минутой ранее этот же продавец равнодушно объяснил военному, что никаких скидок таким, как они, их заведение не предоставляет. Стоило же продавцу увидеть карточку с аниме, он тут же проявил простое человеческое любопытство. Иными словами, ему не было дела до военных как таковых.

Таким образом, появление военных, меняя социальную жизнь города, не приводило к формированию принципиально новых моделей отношений и не становилось поводом для осмысления войны в политических терминах — ее причин и последствий. Как видно из приведенных выше примеров, ни пиетет, ни резко негативное отношение к военным не были напрямую связаны с их участием в текущей войне и их ролью в защите страны от «вражеской» армии.

Престиж и привилегированное положение военнослужащих — явление, характерное для российского общества еще до начала полномасштабной войны с Украиной. В условиях социального и экономического неравенства в небольших и менее обеспеченных населенных пунктах военная карьера воспринимается как привлекательная перспектива. Участники «СВО» получают высокую по российским меркам зарплату, что усиливает социальный престиж этого занятия в глазах многих россиян. Именно этот престиж может отчасти объяснять симпатию к военным со стороны ряда горожан. Кроме того, положительное отношение к военным могло складываться из опыта личного общения с ними: в бары, магазины или другие общественные пространства приходили новые люди — военные, и они воспринимались как «интересные», «приятные» и так далее. У многих горожан также были близкие — родственники, друзья, одноклассники, сослуживцы, — которые участвовали в «СВО». А некоторые волонтеры и беженцы просто жалели военных, которые в их глазах были самыми страдающими от войны и вторжения ВСУ в регионе людьми. Следовательно, образ военных как группы формировался скорее через личные связи и повседневные взаимодействия, а не через осмысление их политической роли.

Критическое отношение к военным, в свою очередь, хоть и было в большей степени свойственно людям с негативным отношением к войне, не становилось частью критики войны. Вне зависимости от взгляда на действия России в конфликте с Украиной наши собеседники критиковали военных как маргинальную группу, не рассуждая при этом о причинах их появления в городе. Сам язык критики военных был языком критики маргинальных групп как таковых: похожим образом люди рассуждают об «алкоголиках», «цыганах», «мигрантах» и так далее — то есть сообществах, которые воспринимаются как чужие.

Наконец, показательно, что за все время пребывания в Курской области исследовательницы не слышали разговоры о военных или с военными, которые свидетельствовали бы о представлениях о последних как о «защитниках Родины» или носителях патриотической миссии (хотя, вероятно, для отдельных сообществ — например, волонтеров, помогающих армии, — подобная риторика может быть актуальна).

<…>

Дроны-ноготочки-катышки

Разговоры о войне в общественных пространствах Курска, в отличие от подобных пространств других знакомых нам российских регионов, были нормой — люди открыто обсуждали разные проявления войны между собой. Прогуливаясь по улице или парку, сидя в кафе или баре, стоя в очереди в магазине, можно было регулярно слышать слова из лексикона военного времени — «дрон», «танк», «украинцы», «срочники». Произносили эти слова самые обычные горожане.

Однако разговоры о войне почти всегда были частью других, не связанных с войной дискуссий — тема войны возникала в них как будто бы между делом, война казалась не стоящей отдельного внимания. Более того, говорящие обычно обсуждали бытовые, затрагивающие их лично аспекты войны и не выходили на более общий уровень рассуждения о ней как о политическом или историческом событии. Говоря о войне, большинство собеседников исследовательниц на самом деле говорили о своей жизни, частью которой являлась и война. «Военное» не превалировало и не выделялось, но наоборот — через язык — интегрировалось в «мирное».

Одним из способов такой интеграции был полуироничный, неформальный регистр высказываний: шутки, экспрессивные матерные и другие разговорные выражения, игра слов или сравнения, которые позволяли курянам рассказывать о ситуации опасности так, будто они просто травят байки или говорят о чем-то будничном.

Например, молодые люди, фрагмент разговора которых мы приводили в предыдущей части, обменивались историями про дроны, используя словечки типа «вспышки-хуишки», выражения вроде «ебать, мы охуели!», реакции наподобие «нормальная тема» и подтрунивания друг над другом: «„Дрон так вот прямо на меня хуярит! Я за „Пятнаху“ спрятался. Он пролетел“. — „Бля, ну, ты красавчик, за „Пятнаху“ спрятался. А че не под машину сразу?“» (оба: м, около 20 лет, студенты ПТУ, жители Курска; Курск, сентябрь 2024). Выше мы также писали про ироничные «упаковки» военных событий в слова из мирной жизни, подобранные по сходству явлений, — когда вместо «взрыва» говорят «салют» (или описывают его с помощью глагола «бахать»), вместо дрона — «птичка» и так далее. Вот еще один пример ироничного комментария о войне — беженка из Суджи рассказывала нашей исследовательнице о регулярных взрывах следующим образом: «А как у нас в Судже — каждые пять секунд. Спишь и бабахает. Нормально так — четко» (ж, около 40 лет, профессия неизвестна, беженка, Игловка, октябрь 2024). 

Другим способом интеграции войны в мирную повседневность, превращения ее в обыденность, было чередование военных и бытовых тем в разговорах курян без смены интонации. В дневниках наших исследовательниц есть десятки примеров того, как люди на полуслове переключались с описания войны на другие сюжеты и темы, а потом снова возвращались к войне — и снова «забывали» про нее, как будто она не вызывала у них особых эмоций.

Нечто подобное происходило во время общения нашей исследовательницы с молодой девушкой Идой, в компании которой, а также ее молодого человека, исследовательница проводила вечер в одном из курских баров. В какой-то момент речь зашла о Белгороде, где Ида успела пожить до начала полномасштабной войны и откуда уехала совсем недавно. Сначала Ида нахваливала городскую среду и транспортную систему Белгорода. Вопрос исследовательницы о наличии в Белгороде убежищ заставил Иду заговорить о взрывах, которые она, что характерно, назвала «землетрясением». Не меняя веселого тона, Ида рассказала про то, как на местный каток упала бомба и как она не могла попасть домой, возвращаясь с работы, из-за сотен горящих машин на мосту, соединяющем две части города. Затем Ида отвлекалась на бургер, который ей принесли, — тот оказался сгоревшим, из-за чего она рассердилась, вернула его официантке и попросила передать женщине на кухне, что «так не пойдет». Чуть позже она повторила то же самое подошедшему к столу менеджеру.

После этого Ида непринужденно продолжила рассказ о Белгороде, вернувшись к теме городской среды: «Ну так вот, да… Тогда было страшно — я переехала в Курск. Но до этого было охуенно, потому что очень безопасный город. Там везде освещенные дороги и магазины — и все дома сделаны в одном стиле, поэтому это выглядит классно». Исследовательница снова привлекла ее внимание к войне, задав вопрос о беженцах. В ответ Ида рассказала о своей работе в отеле: «Только я туда устроилась, там начался пиздец, „Вампирами“ стреляли — это когда крыши домов начинают гореть, и весь город в огне». По словам Иды, в городе в этот период появилось много беженцев, которые искали в отеле помощи с ночлегом. При этом среди них были и «очень забавные люди», которые, если мест не находилось, отвечали: «Ну ладно. А можете мне помочь записаться на маникюр пожалуйста?»

И Ида заговорила о маникюре: «В Курске, кстати, с этим проблема — я что только не делала: ресницы, ногти, волосы — я всегда недовольная либо ценой, либо качеством… А в Белгороде очень хорошо это развито, потому что очень большая конкуренция». Она продолжила, сравнивая «барную культуру» Курска и Белгорода (Белгород снова безоговорочно победил), а потом вернулась к теме плохого ногтевого сервиса в Курске. После этого Иде принесли новый бургер, который ей опять не понравился. Исследовательница воспользовалась паузой и спросила, не боится ли Ида того, что украинская армия зайдет в Курск. Ида вспомнила, с каким опозданием вообще узнала о вторжении: «Блядь, ну шестого августа они сюда зашли, я как раз была в Белгороде, и у меня был накануне день рождения, я лежала и, типа… Я узнала о том, что вообще Курск бомбят, через месяц. А мне нормальный бургер уже когда-нибудь принесут?» После этого исследовательница отметила в дневнике: «Мы еще какое-то время обсуждали с Идой всякие реснички и ноготочки, ей наконец принесли нормальный бургер» (ж, около 22 лет, студентка, жительница Курска, декабрь 2024).

Этот отрывок показывает, с одной стороны, насколько непринужденно люди делились личным пережитым опытом войны — пусть и в ответ на наводящие вопросы исследовательниц — даже в общественном пространстве и даже с малознакомыми собеседниками. С другой стороны, он демонстрирует, насколько быстро горожане возвращались к обсуждению бытовых тем вроде маникюра, еды или городской среды, причем не меняя интонации. Война, таким образом, встраивалась в поток повседневных разговоров в Курске и практически растворялась в рядовой болтовне.

<…>

Жизнь беженцев война затронула сильнее, чем жизнь среднестатистических курян. В их разговорах реальность войны проскальзывала особенно часто, более того — им хотелось поделиться своим опытом, рассказав другим о пережитом несчастье. Однако и беженцы чаще всего говорили о войне как бы между делом. Например, однажды, когда исследовательница помогала двум беженкам подобрать одежду в центре гуманитарной помощи, между ними завязался разговор: беженки рассказывали о своей эвакуации и о том, что происходит в их селах сейчас. Они говорили о горящих домах, танках и других реалиях войны, свидетельницами которых они стали. Одновременно они перебирали одежду, обмениваясь комментариями по поводу цвета или качества ткани или интересуясь у волонтеров о наличии тех или иных вещей. Исследовательница описала происходящее следующим образом:

<…>

Итоги вторжения ВСУ в Курскую область

Год вторжению в Курскую область Эта операция принесла ВСУ большие потери. А она могла решить исход войны? Или поражение украинской армии было предопределено?

2 месяца назад

Итоги вторжения ВСУ в Курскую область

Год вторжению в Курскую область Эта операция принесла ВСУ большие потери. А она могла решить исход войны? Или поражение украинской армии было предопределено?

2 месяца назад