«Может, обезболивающее? — Вам не положено» Фрагмент книги Анастасии Вепрев «На сохранении» — о том, как бестолково, а иногда и жестоко устроена помощь беременным в России
В конце ноября 2025 года в издательстве «Лайвбук» выходит автобиографическая книга Анастасии Вепрев «На сохранении». В книге описано, как государственная система здравоохранения в России помогает беременным. И это история не столько про «карательную гинекологию», сколько про странности такой помощи с точки зрения пациентки. Здесь встречаются заботливые и грамотные врачи даже в приемном отделении больницы, которой все друг друга пугают. Но рядом с ними и медицинские работники, которые не считают нужным использовать обезболивающие. И конечно же, пациентки сталкиваются со странными правилами вроде «проносить вещи в сумке нельзя, а в пакете можно» или «мужчине нельзя сопровождать беременную в родильное отделение (но за деньги можно)».
«Медуза» публикует главу, в которой описывается шестой день «на сохранении» в больнице Санкт-Петербурга.
С утра Аюна уходит на УЗИ, затем возвращается, и врач на всю палату сообщает, что у нее замершая беременность и можно сделать бесплатное выскабливание.
— Мы делаем аккуратно, быстро. Вы не волнуйтесь, все будет нормально.
— А может, лучше таблетки? — робко спрашивает она.
— Зачем они вам? С ними будете по-настоящему рожать, мучиться, а тут обычная операция.
Мы с Ирой скептично переглядываемся. Таблетки безопаснее операции, врач немного старомоден в своем выборе. Но Аюна соглашается на выскабливание. Она тиха, кротка и не особо разговорчива.
Приезжают уколы, у меня их по-прежнему три с утра. Аюне хотят поставить прогестерон, но потом смотрят в бумажку и говорят:
— А вам уже не нужно.
— Может, обезболивающее? — тихо просит она.
— Вам не положено.
От завтрака она отказывается, и ее увозят на операцию. Держится она на удивление стойко для такой малоприятной новости. Я смотрю еще один ужасный хоррор про материнство, который так и называется «мама!». Там обезумевшая толпа убивает и ест ребенка. Я в шоковом ступоре. Такое хочется сразу же развидеть. В палату заходит Маша и испуганно говорит:
— Там такой ор на весь коридор из операционной, как будто кого-то режут.
Мы переглядываемся. А вдруг это Аюна кричит, ей еще в обезболе отказали, а теперь это. Я уже начинаю путать реальность хорроров с больничной реальностью. Мне уже кажется, что к моему ребенку нельзя никого подпускать, ведь кругом враги, и что вообще они мне колют в таком количестве и почему не отпускают. Может, врач скорой была с ними в заговоре? С чем мне все-таки повезло? С грядущим жертвоприношением? Я пытаюсь прогнать чертей из головы. Чуть позже Аюну возвращают в палату, аккуратно перекладывают в кровать и к животу прикладывают пластиковую бутылку с ледяной водой, чтоб лучше заживало. И она лежит такая тихая, как куколка, не очень понимая, что происходит, вертит глазами во все стороны, а потом так же тихо засыпает.
К обеду Аюну настойчиво будит повариха. Она способна разбудить и мертвого:
— Девочка! Эй! Обед! Просыпайся!
Аюна с трудом бормочет:
— А мне можно есть?
Мы передаем вопрос поварихе. Та спрашивает в ответ:
— А где операцию делали, на нашем этаже или на другом? На лифте каталась?
— На нашем.
— Тогда можно.
Аюна пытается встать, но получается плохо. Мы ее останавливаем и сами берем для нее еду — ставим на ее столик. Позже к ней приходит врач и спрашивает:
— Вы как? Нормально?
— А долго мне тут лежать? — она все еще с трудом ориентируется в пространстве.
— Дней пять. Будем колоть антибиотик и окситоцин, чтобы матка сокращалась. А куда вы торопитесь? У вас что, ребенок дома?
— Да, восемь лет.
Может, поэтому она и не расстроилась из-за аборта. Хотя может, и расстроилась, но не показала виду. Операция, наркоз, а потом еще и антибиотики — так себе альтернатива таблеткам.
Машу выписывают. Она радостная бегает по палате, собирается и быстро уходит.
— Ну это, выздоравливайте! — бросает она нам напоследок.
Мы что-то бурчим в ответ.
Я устаю смотреть хорроры и возвращаюсь к подкасту про белый Север. Возникает странное чувство гордости за свой поморский народ. Не знаю, как к нему относиться. Я обычно как-то стыдилась и думала, что поморы — это какая-то блажь и вообще не про меня, я человек мира. А потом узнала от деда, что прабабка была поморкой и ловко обращалась с лодкой. Так с тех пор и поселилось что-то внутри меня. Видимо, тоска по земле предков.
Аюна постепенно приходит в себя и созванивается с дочкой. Я замечаю, что у нее кнопочный телефон для звонков, а смартфон она использует отдельно. Общается в телеграме. Такое обычно только у активистов бывает, когда нельзя смартфоном отсвечивать. Ну, или просто у скрытных людей. Или у тех, кто боится потерять дорогой смартфон, например, а то что я наговариваю. В общем, загадочная девушка.
— Да, скоро вернусь, дорогая. Не обижай там папу, ладно?
Дочка Аюны хохочет в ответ.
Я устаю лежать и начинаю бродить по коридору, заглядывая в разные палаты. В одних аншлаг, в других — пустота, как будто здесь действительно разделяют людей по диагнозам. Где-то у всех стоят капельницы, а где-то женщины едва ползают в простых белых сорочках с огромными кровоподтеками на попе, как в зомби-хорроре, вены у них перебинтованы, а в руках у них пакет с трубочкой, весь красный. Вообще, если просто выйти из палаты и идти по каплям крови на полу, можно легко попасть в туалет, не зная заранее, где он. Внутри он, кстати, тоже весь в крови, и даже одна стенка все время в крови — я даже знать не хочу, как это у них получилось.
Вот сестринская, откуда постоянно пахнет запрещенными сосисками. У входа лежат кокетки-танкетки, внутри работает телик с непременной мыльной оперой «Ведь я люблю тебя, ты что не видишь, я люблю-у-у тебя!», а на окнах ажурные занавесочки. У стола стоит старенькая тахта с верблюжьим одеялом. Сейчас там возятся три сотрудницы, разбирая какие-то тряпки:
— Мне нужен только пятьдесят четвертый размер! Пусть закупят только пятьдесят четвертый! Других не нужно! У нас тут все работницы пятьдесят четвертого размера!
Они смеются, и я замечаю, что они все реально одинаковой комплекции.
Напротив, в хозотсеке, вовсю шумит стиральная машинка, стирает и так уже сто раз постиранное постельное белье, которое разъезжается по швам, стоит его только взять в руки. Рядом находится дежурный пост, на котором две медсестры на повышенных тонах спорят о рисках вакцинации:
— Люди умирают не от вируса, а от вакцины!
Сейчас они точно подерутся.
Далее закрытая наглухо операционная и напротив — ординаторская. Там, каждый за своим монитором, сидят врачи с суровыми лицами и стучат по своим клавиатурам.
Рядом с ординаторской: платные палаты — по правую руку и бесплатные — по левую. В одной из платных лежит пожилая женщина. Она свернулась калачиком на верблюжьем одеяле и с безразличием смотрит в пустоту. Я замираю на мгновение и смотрю на нее, но потом, опомнившись, иду дальше. Затем санитарная комната, зимний сад и туалет. Я возвращаюсь обратно, в палате ничего особенно не изменилось.
Вечером мне не делают ни одного укола. От счастья я плачу.
Ночью мне снится безумная компиляция из увиденного и услышанного за день. На выписке из роддома есть квота на жертвоприношения, которую учреждение обязано выполнять и отчитываться ежеквартально. Необходимо отбирать самых здоровых младенцев и резать их на алтаре войны под ритуальные вопли матерей. Но дело в том, что рождаемость в регионе сильно упала, а обойтись без жертвоприношений никак не получится — иначе работники останутся без надбавки. И нужно всеми силами убеждать матерей рожать, несмотря ни на что, и не давать им калечить детей внутриутробно во избежание их последующей отбраковки на алтарь. Скучная бюрократическая работа. Если же мать пытается незаконно покинуть учреждение с отобранным для жертвы ребенком, их обоих следует казнить, утопив в крови рожениц. Такой закон, тут уже ничего не поделать. Всем их жалко, конечно, но и работу терять не хочется.
Издательство «Медузы» выпускает книги, которые из-за цензуры невозможно напечатать в России. В нашем «Магазе» можно купить не только бумажные, но еще и электронные, а также аудиокниги. Каждая ваша покупка помогает нашему книжному проекту выжить.