«Как же это можно — по нашему русскому небу написать такие слова?» Умер великий художник Эрик Булатов. «Медуза» рассказывает, как он изменил наши представления о живописи
В Париже умер художник Эрик Булатов. Ему было 92 года. Работы Булатова, объединявшие текст и живопись, можно назвать символами неофициального советского искусства; в августе газета The Art Newspaper Russia назвала его самым дорогим ныне живущим российским художником. Булатова часто называют основателем соц-арта, но сам художник спорил с этим определением: хотя в его картинах, особенно ранних, действительно нередки официальные лозунги и образы, проблематика художника сложнее. Критик Антон Хитров рассказывает, почему искусство Булатова — это живопись о живописи.
Прошлым летом я шел по немецкому Галле, как вдруг увидел в глубине ресторана знаменитую картину Эрика Булатова «Горизонт». Взглянул на вывеску: место называлось «Roter Horizont», «Красный горизонт», а над витриной тянулась красная орденская лента с золотой окантовкой — точно такая же разделяет море и небо на картине Булатова. Зайдя внутрь, я убедился, что, во-первых, это совершенно точно не принт, а во-вторых, сотрудники ресторана ничего о картине не знают. Пришлось связываться с владельцем. Нет, разумеется, это не подлинный Булатов — оригинал принадлежит передвижному Музею искусства авангарда. Это копия, созданная местным художником с разрешения музея Морицбург в Галле, где в 2002-м выставляли неофициальное искусство стран соцблока. Работа впечатлила ресторатора настолько, что он выстроил вокруг нее всю концепцию своего заведения.
В молодости Булатов не мог рассчитывать не то что на заграничное — ни на какое признание: он был одним из тех советских художников, кто сознательно отказался от карьеры в привычном понимании, чтобы делать искусство «для себя», без оглядки на принятые нормы. Работал, впрочем, по профессии — иллюстрировал детские книги. Но при первой возможности бросил это занятие и в 1989 году уехал в Нью-Йорк, чтобы зарабатывать исключительно живописью.
Когда Булатов эмигрировал, он уже был известен на Западе: в 1977-м его картины выставляли на Венецианской биеннале, в 1988-м он первым из россиян получил персональную выставку в парижском Центре Помпиду. Свой последний, 92-й день рождения он встретил в статусе самого дорогого из ныне живущих российских художников. Работы Булатова входят в коллекции Музея Людвига, Музея Альбертина, Третьяковской галереи. Его «Свобода», написанная специально для «Ельцин-центра» в его родном Екатеринбурге, — пожалуй, самая узнаваемая картина, написанная в России в XXI веке.
Булатов не любил, когда его называли основателем соц-арта. Социальное в его живописи, по сути, вторично. Работы художника нельзя свести к лозунгам — нередко это, наоборот, антилозунги; его искусство в самом деле нонконформистское, но не потому, что Булатов писал на картинах слово «свобода» или смеялся над советской идеологией. Он даже и не смеялся над ней толком — в отличие, например, от Виталия Комара и Александра Меламида, которые как раз не возражают против определения «соц-арт» (и даже использовали его на двойном автопортрете).
Взять его хрестоматийную работу «Слава КПСС»: ирония здесь ничуть не очевидна. Друживший с неофициальными художниками театральный режиссер и религиозный философ Евгений Шифферс даже возмущался: «Как же это можно — по нашему русскому небу написать такие слова?» Разгадка в том, что слова написаны вовсе не по небу: они «приклеены» к плоскости картины, тогда как облака расположены вдалеке, в воображаемом трехмерном пространстве. Главное в этой работе — напряжение между иллюзорной глубиной холста и его осязаемой поверхностью.
Эта тема волновала Булатова всю жизнь. В 2020-м арт-директор «Выкса-фестиваля» Федор Павлов-Андреевич предложил художнику создать колоссальный, 119 на 20 метров, мурал на металлургическом заводе в Выксе. Тот решил объединить две свои картины: «Амбар в Нормандии» и «Стой — иди». Выбор этой второй, ранней вещи многое объясняет в искусстве Булатова.
Надписи вроде «стой», «иди», «берегись» — обычное дело для завода, где нужны понятные, однозначные инструкции. Но у художника послание противоречиво: «иди» расположено поверх «стой», внутри буквы Д — еще одно маленькое «иди». «Стой» написано на стене; два «иди» летят куда-то вдаль, как логотип «Звездных войн» в открывающих титрах. Перед нами универсальная схема реалистической картины, как ее понимал Булатов. Картина — любая — двусмысленна: она одновременно обладает и не обладает глубиной. Зритель как бы может шагнуть за раму — но на самом деле не может.
Эту-то неопределенность, амбивалентность художник и ценил в искусстве, противопоставляя его идеологии, которая, наоборот, призвана обеспечить стройную картину реальности. Булатов не был диссидентом и даже в свое время отказался участвовать в печально известной «бульдозерной выставке»: политическое (а не только советское) представлялось художнику тюрьмой. Лозунг «Слава КПСС» был ему чужд в той же степени, что и любой другой, — поскольку лозунги не допускают разночтений. Вот почему красные буквы на той картине принадлежат исключительно плоскости, а слово «свобода» на другом, не менее знаменитом холсте расположено сразу в двух пространствах: буквальном, двухмерном — и мнимом, трехмерном.
Булатов то разоблачал обман фигуративной живописи, то, напротив, ему подыгрывал, смакуя внутреннюю противоречивость этого медиума. Одни его работы похожи на коллажи и концентрируют наше внимание на границе картины, а в других он делал все, чтобы граница — рама — стала невидимой. В «Улице Красикова» громадный Ленин с плаката шагает навстречу прохожим — но из-за разницы масштабов очевидно, что вождь ненастоящий. Зато в «Картине и зрителях» посетители Третьяковской галереи смешиваются с толпой на полотне Александра Иванова «Явление Христа народу».
Художник не спорил с традицией — наоборот, он ее отстаивал, критикуя современное искусство за равнодушие к фигуративной иллюзии. Другое дело, что традиция была для него скорее собеседником, чем учителем. Его картины фотореалистичны, потому что реализм — самый нормативный стиль и подходит как нельзя лучше, чтобы рассуждать о живописи как таковой. Булатов, собственно, писал картины о картинах, так же как Дмитрий Пригов — стихи о стихах, а ранний Владимир Сорокин — прозу о прозе.
Булатова занимала внутри традиции в первую очередь перспектива, открытая мастерами Ренессанса: как раз она и обеспечивает ту самую иллюзию глубины. Отсюда — мотив горизонта, столь частый в его работах: при «классической» линейной перспективе именно на горизонте сходятся параллельные линии. У Булатова перспектива подчиняет себе не только предметы, но и буквы. Порой ему было достаточно слов, чтобы написать, например, пейзаж, — как в картине «Вода текла», текст для которой художник позаимствовал у своего любимого поэта Всеволода Некрасова, или в работе «Черный вечер, белый снег» с цитатой из «Двенадцати» Александра Блока.
Еще один пример — совсем уже лаконичная вещь «Вот». Три буквы: небо, земля и посередине заходящее солнце. Впрочем, этот текстовый пейзаж сложнее, чем кажется. Вот — что? Вот мир? Или вот его изображение на плоскости, вовсе ему не тождественное? Или вот слово «вот», которое ни на что не указывает? Картина дезориентирует тем сильнее, чем дольше на нее смотришь: минута-другая — и ты уже не уверен, что правильно понимаешь самые простые вещи. Зачем еще нужно искусство, если не для этого?
Антон Хитров