Психологи часто объясняют поступки тиранов их ментальными проблемами. Но эти выводы — ошибочны Объясняет автор книги об отношениях Иосифа Сталина и психиатра Владимира Бехтерева
В издательстве Überbau выходит книга «Бехтерев в Кремле. Психолог и тиран», посвященная встрече известного российского и советского психиатра со Сталиным, его внезапной смерти на следующий день и сложным отношениям психологии и власти в Советском Союзе. Ее автор — Лучано Мекаччи, итальянский психолог и историк, бывший профессор университетов в Риме и Флоренции. Мекаччи часто бывал и работал в СССР и России, последний раз — незадолго до вторжения в Украину. «Медуза» поговорила с ним о том, как психология и психиатрия на протяжении истории пригождаются власти и можно ли современным диктаторам поставить какой бы то ни было диагноз.
Немного подробностей о Бехтереве и книге Мекаччи
Владимир Бехтерев был крупным психиатром и неврологом, преподавал и выпустил несколько книг. В начале XX века — еще в Российской империи — он создал новый институт, который изучал человеческую психику с точки зрения разных наук.
В деле Бейлиса Бехтерев пошел против своего друга Ивана Сикорского, который заявлял, что убийство 12-летнего мальчика было ритуальным и связано с иудейским религиозным фанатизмом.
После революции 1917 года Бехтерев продолжил свою работу в Санкт-Петербурге без потери статуса авторитетного ученого.
В конце декабря 1927 году Владимиру Бехтереву неожиданно стало плохо, и он умер. Это произошло на следующий день после того, как он пообщался с Иосифом Сталиным.
Книга итальянского психолога и историка Лучано Мекаччи впервые вышла на итальянском в 2024 году. На русском она выходит в переводе Варвары Бабицкой. В своей книге Мекаччи, поработавший с архивами, воспоминаниями, монографиями и другими источниками, рассказывает о жизни Владимира Бехтерева и о том, как он на самом деле умер. А заодно описывает то, как власть использует психологию и психиатрию в своих целях.
— Вы согласны, что написали детектив о взаимоотношениях советской власти и психиатрии?
— Да, думаю так и есть. Мне всегда была интересна связь между психологией и политикой. Потому что я посвятил жизнь психологии и всегда был вовлечен в политику — не с практической, правда, а с теоретической и философской точек зрения.
Психология не бывает чистой наукой, она всегда связана с социально-историческими вопросами. И вы правы — я использую своего рода детективный подход.
— То есть вы — писатель-расследователь?
— Не совсем. О том, что Бехтерев встречался со Сталиным накануне своей смерти я узнал, когда впервые приехал в Москву в 1972 году. Люди вокруг говорили: «Ах, знаете, Бехтерева, вероятно, отравили». Но это было исключительно на уровне слухов. А меня интересовали документы, свидетельства, дневниковые записи близких.
Во времена Советского Союза невозможно было получить доступ к этим ресурсам, особенно иностранцу. Но в перестройку архивы стали открываться, и я занялся исследованием смерти Бехтерева. Расследованием, если угодно, но одновременно — исследованием принципиального конфликта между психиатрической наукой и властью.
Я написал книгу о Бехтереве и Сталине не только из исторического интереса, но чтобы показать, насколько психология и психиатрия слабы, когда вступают в конфликт с государством.
— В чем причина этой слабости?
— Психологи и психиатры вечно пытаются интерпретировать действия исторических фигур — Сталина, Гитлера, Муссолини — со своей, профессиональной точки зрения. С помощью психологических портретов и диагнозов. Они считают, что ментальные проблемы, которые они таким образом обнаруживают, влияют на политические решения.
— А на самом деле не влияют?
— Я думаю, это в принципе неверный подход, потому что он приводит нас к ложным выводам и упрощает реальность. Когда психологи пытаются объяснить поступки тиранов их ментальными проблемами, ставя диагнозы на расстоянии, это очевидная ошибка. Если проблема Сталина и Гитлера заключается в том, что они просто психопаты — то зачем нам изучать историю, географию, экономический и социальный контексты? Эти контексты разные — и времена разные, и страны!
Германия 1930-х — это одно, Советский Союз тех же 1930-х — другое. Современная Россия — третье. Психологи не могут помочь в понимании социальной истории. Особенно если они психоаналитики, они принадлежат к другому миру. Но многие пытались и пытаются понять диктатора на расстоянии. Это неправильно. И непрофессионально.
Лучшим примером литературы такого рода, противоречащей методологиям самих психологических и психиатрических наук, является книга Зигмунда Фрейда про Вудро Вильсона, написанная в 1933 году вместе с послом США Уильямом Буллитом. Томас Вудро Вильсон, президент Соединенных Штатов с 1913 по 1921 год, был описан как серьезный невротик, одержимый сильной фигурой своего отца. Политический выбор Вильсона, вмешательство США в Первую мировую войну — все это объяснялось его психопатологическими особенностями.
То есть, понимаете, Фрейд поставил диагноз человеку со сложной личностью, принадлежащему к культуре и обществу, сильно отличающимся от его собственных, одному из главных героев политической и военной истории Соединенных Штатов, даже не встречаясь с ним лично, но косвенно основываясь на правительственных и биографических документах.
Книга подверглась резкой критике со стороны специалистов и никогда не имела серьезного историографического значения. Сегодня у нас полно таких книг. Психологи и психиатры думают, что понимают власть — но они ничего не понимают.
А вот власть относится к психиатрии куда профессиональнее и циничнее. Она уже 100 лет, с начала прошлого века, использует науку и самих ученых в своих целях. И делает это очень качественно. Я знаю, что в России с 1920–1930-х годов власть стремилась приручить психологию и психиатрию. В своей книге я рассказываю, как советскую власть бесила независимость Бехтерева.
— Давайте пройдемся по конкретным эпизодам вашей книги. Бехтерев и Сталин общались всего один раз, за закрытыми дверями, накануне внезапной смерти ученого. Что это была за встреча?
— Никто не знает. Даже семья Бехтерева. Я разговаривал с его внучкой, Натальей Петровной. Она была очень осторожна в выражениях, не хотела много говорить об этой встрече, но она и не знала деталей. Семья не была посвящена в содержание визита Бехтерева к Сталину. Сын, дочери — ничего не знали. А вот другие люди, которые могли быть осведомлены, исчезли или были убиты.
— Но есть версии, о чем они говорили?
— Да. Есть разные гипотезы. Первая — психологическая: Сталин якобы был невротиком с бессонницей, у него были проблемы с рукой. Ему нужен был невролог и психиатр для лечения сна, поэтому он позвал Бехтерева. Но я не понимаю, почему именно Бехтерев? В Москве было много других специалистов.
— Бехтерев был знаменит!
— Да, он был знаменит. Но ему не доверяли. В моей книге опубликован документ, в котором есть цитата наркома просвещения Луначарского: «Бехтерев — полезный человек, но нужно быть с ним осторожным». Советское руководство не считало Бехтерева надежным или «своим», поэтому мне сложно представить, что Сталин был готов привлечь его как личного врача.
Есть и другая гипотеза. Она заключается в том, что Сталин вызвал Бехтерева, чтобы обсудить не себя, а своего предшественника — Владимира Ленина. Бехтерев наблюдал Ленина в его последние дни. Он знал, чем именно болен создатель партии большевиков. Знал, что кровоизлияние в мозг Ленина было вызвано одной из форм сифилиса, что советское руководство тщательно скрывало. Знал, что ходили слухи об отравлении.
Рискну предположить, что Сталин спросил на встрече с Бехтеревым: «Владимир Михайлович, как вы думаете, какой официальной версии [смерти Ленина] нам стоит придерживаться?» И услышал то, что ему не понравилось. Из книги Валерия Новоселова «Смерть Ленина» мы знаем, что Бехтерев конфликтовал с другими врачами по поводу терапии вождя. Так что да, информация, которую Сталин получил от Бехтерева, могла показаться ему очень опасной. А о том, что могло происходить дальше, я рассказываю в своей книге.
— Вы также пишете, что Бехтерева могли убить из-за его планов по созданию Музея мозга — места, где хранились бы мозги знаменитых людей, в частности Ленина. Что вообще можно узнать о человеке по его мозгу?
— Ничего. С этим музеем у меня связан смешной случай. Когда я был в Москве, в 1972 году, я очень хотел его посетить. Мое окружение очень переживало по этому поводу, а в музее меня сопровождал сотрудник КГБ — я легко понял, что он не является студентом, как он хотел, чтобы я думал.
Но я очень быстро понял, что ничего интересного меня в этом музее не ждет. Мертвый мозг не может дать нам никакой информации.
— Но Бехтерев верил, что может?
— Да. Это было веянием эпохи. В Германии, во Франции, в России, Италии — прогрессивные ученые в разных странах верили в это. Разные области мозга отвечают за разную деятельность — для XIX века это стало одним из главных открытий, и ученые были уверены, что сейчас-то мы научимся извлекать информацию буквально из человеческих голов. Но нет, увы, это невозможно.
— А что вы думаете о версии, согласно которой Бехтерев поставил Сталину диагноз «паранойя», и тот не смог ему это простить?
— Это очень популярная версия, но мне она не кажется правдоподобной. Видите ли, «паранойя» — это научный термин. Да, мы часто используем это слово как синоним «чудака» или «невротика», но Бехтерев был ученым. Для него «паранойя» — это диагноз, который невозможно поставить после одной беседы или дистанционно.
— Какие еще версии конфликта Сталина и Бехтерева существуют?
— Что Сталин хотел завербовать Бехтерева, чтобы использовать психологию для контроля над людьми. Ведь Бехтерев изучал телепатию, гипноз, передачу мыслей. Спецслужбы, причем и КГБ, и НКВД, и ГПУ, и ЦРУ, всегда интересовала эта тема.
В 1970-х в Москве у Института психологии всегда стояла милиция. Для чего? А потому что у здания был секретный корпус, в котором занимались прикладной психологией для армии, силовых ведомств и областей, которые необходимо держать в секрете. Директор Института психологии Борис Ломов был моим другом. Но он никогда со мной об этом не говорил. Однако в документах [бывшего сотрудника КГБ и перебежчика] Василия Митрохина Ломов неоднократно упоминается. Почему? Потому что его институт занимался военной и полицейской психологией.
— Как именно, на ваш взгляд, психологи вовлечены в работу власти и спецслужб?
— Они работают в любых крупных операциях: информационных, военных. Например в армии всегда есть специалисты, которые готовят почву перед вторжением. Работают с населением на этих территориях. Это прикладная психология. С другой стороны, психологи всегда работают с теми, кто рискует своими жизнями ради государственных или корпоративных интересов — с военными, генералами, даже террористами-смертниками. Если угодно, они буквально занимаются внушением.
— Мы часто думаем, почему элиты в разных странах, и, конечно, в России поддерживают дикие авантюры, безумные войны и репрессии. Почему? Как раз из-за внушения?
— Нет. Я думаю, что этот феномен хорошо объясняет Маркс с его приматом экономики. Когда я был в СССР, я встречал людей из партии, которые говорили: «Мы хотим сохранить власть». Я спрашивал: а зачем? Они отвечали: «Потому что это выгодно». То же самое и с нынешними элитами в России, США и любой другой стране. Они просто хотят вкусно есть и иметь доступ к другим благам.
— Вы много пишете в своей книге о том, как КГБ контролировало ученых. А с вами, когда вы работали в России, спецслужбы пытались взаимодействовать?
— Когда я приехал в Москву в 1972 году, меня поселили в Академию наук, в специальный корпус для иностранцев. Нас было 10 человек, я был единственным итальянцем. Первое, что спросили у меня иностранные коллеги: ты уже знаешь своих «ангелов-хранителей»? Так они называли приставленных к нам сотрудников КГБ. Моими «ангелами-хранителями» стали прекрасная девушка с блестящим английским и милый молодой человек, который по-итальянски говорил, кажется, лучше меня. С ней я ходил в кино, бывал у нее дома, с ним — мы обсуждали науку и мою работу. Конечно, они собирали информацию обо мне — и о личной жизни, и о научной. Но они были невероятно милы. Я бы даже хотел встретиться с ними сейчас, интересно, что с ними произошло.
Несмотря на то, что на конгрессе в Бухаресте я позволил себе критиковать советскую делегацию по поводу использования психиатрии против диссидентов, мне никто не говорил: «Лучиано, тебе нельзя это делать». Они только наблюдали и передавали информацию. Единственный эпизод, когда меня попытались проконтролировать, случился в 1978 году, когда я отправился на ужин к философу Эвальду Ильенкову. Это был невероятный человек, который среди прочего очень интересовался психологией. Мы отлично провели вечер, но на следующий день ко мне подошел коллега в институте и сказал: «Лучиано, возникла проблема. Где ты был вчера вечером?»
Я ответил ему: «Володя, мне очень не нравится, когда кто-то пытается контролировать мою жизнь. Я свободный человек, по крайней мере могу быть таким в своей стране, если вы не согласны, то завтра я уезжаю!» И больше они меня не трогали.
А вот Ильенков покончил с собой через четыре месяца, потому что не мог жить под постоянным контролем.
— Кажется очевидным, что свободная наука невозможна при тоталитаризме. Но как вы объясняете такой высокий уровень советской психологии?
— Это парадокс. Судя по тому, что я увидел, в Советском Союзе, если ученый не занимался политическими вопросами, то у него могли быть прекрасные условия для работы — лучше, чем в Италии. Особенно это касалось точных и естественных наук. У меня дома много советских книг того времени — энциклопедий, словарей — они сделаны безупречно.
С философией, литературой, искусством было сложнее. Многие просто выживали.
— Какими были ваши впечатления от поездок в Россию после распада СССР? И в 1990-е, и при Путине.
— Все стало гораздо хуже. Первый раз я приехал с женой в декабре 1991 года — это был ужас. Тотальная растерянность, хаос, преступность. Перестройка дала надежду на демократию, но надежды тут же рассыпались. Зарплаты рухнули, профессора стали бедными.
Россия при Путине — еще более странная страна. Да, порядок вернулся — но какой ценой? В культуре, науке, психологии не возникало никаких новых идей. Контроль не слабее, чем в Советском Союзе. При этом с точки зрения повседневной жизни Москва изо всех сил подражает Лондону, Парижу, Риму и становясь странной, бессмысленной копией этих городов.
— Вы были в России незадолго до вторжения в Украину. Вы чувствовали, что назревает война?
— Нет. Я видел, что многое работает не так, как надо, видел как сокращаются свободы, понимал, что долго так продолжаться не может, что-то назревает, но о войне не думал.
— Многие сейчас объясняют действия Путина тем, что он «сумасшедший».
— Это безответственные заявления. Как и в случае с Трампом. Когда Россия вторглась в Украину, я написал статью в итальянскую газету La Repubblica. Все кричали: «Путин сумасшедший!» А я написал: нет, если мы так уж хотим составить психологический портрет Путина, то он будет ближе к хулигану из прошлого, выросшему в трудной среде в Ленинграде. Его личность сформировалась в этом контексте. Он — холодный человек, жесткий, мнительный. Но не сумасшедший.
Мы можем сказать: да, у него параноидный стиль. Но этого недостаточно, чтобы объяснить [характер] власти. Потому что у меня может быть столько же паранойи, сколько у Путина — но почему я не веду себя как Гитлер? Значит, есть другие причины.
— Обратная сторона этой проблемы — нормализация того, что вчера мы считали ужасом и патологией. Несет ли общество ответственность за нормализацию «причуд» своих правителей?
— Нет, я считаю, что нормализация навязывается сверху — теми, кто обладает властью управлять обществом. Приведу простой пример. Я посмотрел парад на Красной площади 9 Мая, чтобы проанализировать, как российская власть осуществляет нормализующее давление. Что это такое? Это способ закрепить в сознании: нормально, что тысячи молодых людей готовы умереть за свою страну, и что на это тратятся миллионы евро, долларов или рублей.
Для властей задача усложняется, если речь идет о демократических странах, где лидеры регулярно сменяются. Но в странах, где этого не происходит — и глава остается у власти по двадцать и более лет, благодаря описанным в социальной психологии механизмам, сознание гражданина постепенно принимает как норму даже абсурдное поведение лидера и власти. [Из психопатологии мы знаем о таких ситуациях:] ребенок растет в семье, где отец периодически бьет мать. Даже если он чувствует, что это ненормально, со временем он привыкает и перестает замечать происходящее. Из того, что я лично наблюдал и изучал, советское общество было именно таким: считалось нормальным, что черная машина может приехать ночью и увезти кого-то из семьи — без объяснений. Об этом очень точно пишет Ахматова в «Реквиеме».
Максим Заговора